Уточнения и мечтания

Одновременное участие в нескольких идеологических дискуссиях убедило меня в том, что необходимо как можно чётче обозначить ряд позиций. Приступим, помолясь.

1. Прежде всего, необходимо разграничить и прояснить понятия ИМПЕРИЯ и ИМПЕРИАЛИЗМ. Очень многие осуждают империализм, как политику захватов, порабощения и разграбления ресурсов покорённых народов, ибо сегодня быть "гордым хищником" не в тренде.

Совсем иное – империя как политическая организация многонационального (скажем точнее, поликультурного) пространства, объединенного общей цивилизационной идеей. 
Это импонирует, поскольку такая организация субэкумены упорядочивает большие пространства и вырабатывает общий высокий (классический) культурный стандарт. Присутствие "туземцев" (как изящно называл в своих мемуарах армян и грузин граф Витте - убежденный сторонник универсализма и последовательный критик шовинизма и ксенофобии) на командных позициях в армии и структурах местной администрации на Кавказе, не подменяет того, что ни само население, ни элиты исторических областей ("стран"), ставших имперскими провинциями, почти не влияют ни на выработку общей политики державы, ни на политику освоения и эксплуатации этих областей. 
В этом и есть главное отличие империи от федерации.

Однако, империй без империализма не бывает. Даже если империя очень много вкладывает в развитие провинций и серьезно повышает уровень их развития.

Отвлекаясь от животрепещущей темы содержания недр, то можно вспомнить, как Советский Узбекистан был буквально обложен "хлопковым налогом" и протравлен химикалиями, потому что хлопок был необходим для пороха и твердого ракетного топлива, а потребители гонялись за качественными индийскими, турецкими и египетскими тканями.

Кроме того, империя деформирует местные социумы и местную экономику. Необходимо упомянуть, что если имперская верхушка была обуреваема геополитической мегаломанией, то умирать за это на полях сражений и быть готовым погибнуть в огне ядерной войны – было участью всех народов СССР, а не только тех, в чью национальную идею в том или ином виде входил утопически-мессианский компонент, толкавший к борьбе за "Земшарную республику Советов". Некоторое представление об этой несправедливости дают события последних трех лет, когда православные славяне воюют и гибнут в борьбе суннитов и шиитов.

2. Встык идет тема о национальном государстве, с выяснениями, какой этнос оное образует. Как-то почти все цивилизованные люди сошлись на том, что титульный этнос не должен иметь приоритета в полноте обладания гражданскими свободами (иное именуют дискриминацией и осуждают международным правом). 

Тут в условиях демократии все упирается в эксклюзивное формирование государством идентичности. Не приоритет носителей этнической культуры, но приоритет данной культуры (госязык, в том или ином виде госмифология, культурная унификация - под столичный языковой и стилевой эталоны). Собственно, национальное государство в представлении современной либеральной социологии и есть бюрократическая машина по формированию идентичности.

Даже в идеально-космополитических моделях обеих Америк есть эталонное этнокультурное ядро. 

Поэтому все споры о национализме сегодня – это попытки внедрения представлений о превалировании коллективных прав носителей культуры-доминанта (раз их культура - доминанта) и попытки превращения ядра модели в её фундамент: тут разница в нюансах, но очень важных - одно дело, когда, допустим, ковбой или шериф Среднего Запада последней четверти 19 века - социальный эталон, другое дело, когда эти типажи объявлены нормативным образом "настоящего американца". И, разумеется, сопротивление этим поползновениям.

3. Демократический социализм - по идее благороднейший политический проект, путь к попыткам воплощения которого занял век. Он достаточно реализовался в новорожденном Израиле, в послевоенных реформах во Франции, Великой Британии и в Австрии, где в теоретической борьбе с ним взошел политэкономический гений фон Мизеса и фон Хайека, видевших в нем предвестие тоталитаризма (не упоминаю Скандинавию и Западную Германию, поскольку там была иная доля нечастного сектора в экономике, а социализм – это не собес, как сейчас думают в России, а именно обобществление экономики).

Однако очень быстро выяснилось, что поскольку он снимает с массового человека (существа по своей природе жадного, корыстного, ленивого и лживого) потребность напрягаться изо всех сил, то и производство и госуправление постепенно разлаживаются, воцаряются технологический застой или то, что Ахиезер называл "серое творчество". 
Другое дело, что такая модель ликвидирует крайнюю нищету и ужасающую бедность. 

Ценой же такой системы социальной солидарности (не путать с социальной справедливостью) становится купирование появления как значимой социальной группы "верхнего среднего класса", без которого, как выяснилось у гражданского общества нет возможности не то что победить госбюрократию и мафиизированную политику, но даже сдержать их натиск.

Социум, избавленный от полицейского диктата и от давления социальной архаики (в этом - демократия) и от непрерывной борьбы с нищетой, от "крысиных гонок" за материальным успехом и престижным потреблением (в этом - социализм), немедленно превращается в "платоновский".

Выделяется "сословие философов", которое счастливо, что избавлено от изнурительной битвы за существование и может посвятить себя творчеству, культивирует духовную независимость, в нем зарождается аристократизм. "Сословие воинов" (армия и правоохранители), несмотря на довольно аскетическое содержание, высоко ценят то, что фактически являются носителями нравственного эталона. "Сословие работяг" блаженствует от осознания собственной "гегемонистости". Однако "сословие "мелких хозяйчиков" (становой хребет любой расширяющейся меновой экономики) маргинализируется, а хозяйственная конкуренция - прекращается. 

Финал здесь – сепарация типажей: в рыночные и потребительские сферы отфильтровываются потенциальные воры и мошенники, а в производственные – безынициативные исполнители. Люди же с подлинно творческим настроем постепенно вытесняются в гуманитарные (творить прекрасное) или научно-фундаментальные (познавать вселенную) области.

4. Очень распространен подход разделения религии и клерикализма. Это напоминает мне интеллигентскую веру в возможность непартийной политики. 

Конечно, гонимая религиозная организация, особенно, если ее адепты не являются апологетами людоедских подходов, выглядит куда привлекательнее организации господствующей. 

Но религия – всегда поиск цельности, а это неизбежно ведет к ликвидации плюрализма и отказу от критичности.

Один известнейший политический философ по другому поводу сказал, что партия – это не дискуссионный клуб. То же самое и с церковью. 
Дело в том, что церковь либо возникает как важнейший элемент традиционного социума, либо остается прибежищем маргиналов (кружком анонимных ипохондриков).

Но, став базой локальной цивилизации, церковь обязана быть тотальной. Иисус не зря давал понять, что основывает свою экклесию (конечно, думал понятиями "кнессет" или "синагога" – тогда почти синонимы, на арамейском "маар") на каменной плите, а не на куче шебня…

Парадокс в том, что наиболее гуманистическим и демократическим церковное устройство и теология Русской церкви было у обновленцев, созданных ГПУ, а наиболее близкой к народу – "на временно оккупированной территории". Но в целом – уже полтора века как бремя носителей нравственных ценностей цивилизации от церкви перешло к культуре, к секулярной интеллигенции, философам и художникам. 

И на Западе, после кризиса Второй мировой, именно от культуры Второй Ватиканский конгресс взял новое понимание западных христианских ценностей, окончательно порвав со Средневековьем. У евангелических деноминаций процесс шел параллельно.

*  *  *

Как будет создана "демократура"

Лозунг "довести страну до первых честных выборов" становится уже консенсусом. 
Как декаду назад лозунг "верховенство <правового> закона". 
Но ведь именно с этих выборов только все и начнется.

Я уже писал некоторое время назад, что алгоритм идеальных реформ (в политике, экономике, финансах, юстиции, культуре) совершенно не соответствует тем реформам, который общество сочтет социально приемлемыми (или "легитимными", если вспомнить рассуждения Ю.В.Самодурова).

Это как во Франции, где обожают требовать реформ (потому что "все прогнило" - как начало гнить при Луе 15-ом, так и тянется), но страшно не любят никаких перемен, поэтому радостно принимают любого сильного правителя, но – если вместо злодейств, тот съедает чижика – тут же отворачиваются от него…

Любые, самые правильные, хорошие и продуманные реформы разрушают привычный уклад. Достоевский правильно отметил: "Подлец человек, ко всему привыкает".

Огромные социальные группы если не стали бенефициарами коррупции и деспотизма, то заняли свои экониши, приспосабливаясь к системе.

И теперь им приходиться все терять, уступая места вчерашним маргиналам, к тому же бьющим их дубинкой попреков в беспринципности и холуяже. (И это – выводя за скобки люстрации и чистки "старых кадров").

Любая революция – это перформанс на тему Страшного суда: "И последние – станут первыми… Отделить ягнят от козлят…" (Кстати, тут надо понять, что ягнята предназначались для очистительной жертвы, а козлы – для изгнания из аула в жертву – демону пустыни. Это – как в отечественной истории: контрреволюционных философов – на пароход или в СЛОН, а революционных – в газон Донского крематория или на Колыму. А то некоторые так представляют итог Армагеддона: такой почетный президиум, посередине Ибн Марьям, по сторонам апостолы и иерархи церкви, дальше - трогательные барашки, увитые разноцветными ленточками… а вдоль стен – нежные юные андрогины в светящихся толстовках и с лирами и кифарами - хором подтягивают, что-то духовно-патриотическое: Дядя Саваоф, мы с тобой).

Приведу два примера.

Трудно вообразить ту социальную бездну, в которую январь 1992 года сбросил такой эпический типаж трех десятилетий как рубщик мяса на Центральном рынке. Но ведь сильно пострадала, хоть и тремя года раньше, и киоскерша, которая получала два экземпляра журнала "Америка" и три номера "Техники-молодежи" (с рассказом Клиффорда Саймака) и была королевой. Это величие было даже описано в на редкость "пакостнейшей" (по оценке Юрия Нагибина) поэме Евгений Евтушенко "Мама и нейтронная бомба".

Я не говорю о том ударе, которая самая мягкая и деликатная антиинфляционная политика нанесет по привыкшим к индексациям бюджетникам.
Только упомяну, что разгром олигархов подкосит всю систему элитарного меценатства – артхаузное кино, театры, конкурсы, художественные выставки.

Но вот, прошли так называемые "учредительные выборы", т.е. выборы в послереволюционные органы власти.

И вождь революции, оформивший себя президентом или канцлером, понимает, что через 5 лет (или, того хуже, торжествующая демократия вернула четырехлетний срок каденций), классическая маятниковая схема выкинет и его, и рушащуюся на глазах прореволюционную коалицию в оппозицию. 

А может быть, и куда раньше, если поднимется новая волна протеста (т.н. Вторая Революция).

Если страна не находится под внешним управлением (освободительная оккупация) или под сильнейшим внешним давлением - как Украина сейчас или Восточная Европа четверть века назад – то все реформы будут похоронены.

Потому что с одной стороны напирает воспрянувшая реакция, а с другой – ультрарадикальные популисты, обвиняющие революционные власти в измене делу революции.

Очень везет, если на революционную страну нападают или внутри происходит контрреволюционный или сепаратистский мятеж. Можно консолидировать нацию.

Вводим поправку на то, что в России (если вывести за скобки правящих авторитарных модернизаторов) нет конфликта лейбористов и консерваторов, есть раскол между демократами-западниками (в диапазоне - от правых либералов до левых социалистов) и тоталитарной оппозицией (поделенной между неосталинистами и фашизоидами).

Поэтому, если умеренная фракция революционеров упустит власть, то страну ждет либо реакционный откат (так теперь хорошо знакомый нам), либо радикализация революции, угрожающая чистками и террором или гражданской войной. Вменяемый вождь революции это понимает.

И тогда перед ним очень небольшой веер вариантов.

1. Частичное восстановление репрессивной системы и машины пропаганды, чтобы парализовать возможности оппозиции взять власть (например, сажать за слова "нелегитимная приватизация", как сейчас сажают за антиклерикальные лайки). И в условиях удерживаемой относительно продолжительный период власти попытаться реализовывать необходимые реформы так, как это положено по их технологии.

2. Нарушение технологии реформ так, чтобы не терять массовой поддержки, стремление как можно дольше избегать непопулярных мер. Это делает реформационный период очень длительным и в целом – довольно болезненным: гиперинфляция, хаотическое нормотворчество, нестабильность госаппарата, судорожные колебания политики.

3. Искусственное создание олигархической системы (с условием, что олигархия будет в целом поддерживать общий тренд революции), которая через систему политической коррупции обеспечит удержание за собой власти на целое поколение или два и сохранит относительную стабильность политического развития. Ценой этого будет профанирование демократии (новый истеблишмент удастся лишить политической монополии лишь много десятилетий спустя) и перекладывание всех издержек реформ на самые уязвимые социальные слои, культивирование коррупции и беспринципного приспособленчества, а также возвращение к властным позициям части старого (дореволюционного) правящего слоя.

И сравнив всё это, может быть, удастся понять, что период реформаторского авторитаризма ("демократуры") – не самый страшный выбор…

Евгений Ихлов

Facebook

! Орфография и стилистика автора сохранены